Гражданская война до сих пор остаётся одной из самых животрепещущих тем в нашей истории. Это время, когда Россия оказалась на историческом распутье. Вылившийся из политического кризиса 1917 года конфликт втянул в себя каждого жителя бывшей империи, надолго расколов российское общество. В кризисный период вооружённого противостояния особое место занимала повседневная жизнь рядовых граждан. На фоне стремительных изменений, вызванных политическими решениями, менялась и повседневная городская жизнь.
Однако долгое время участники этой жизни не находились в фокусе исторических исследований. Тогда как их действия и их судьбы — это судьбы большинства населения бывшей империи. На момент 1919 года в военных действиях на фронтах Гражданской войны принимало около 3 % населения бывшей Российской империи [1, 485]. Обыватели и городское населения относились к тем, кто переживал все тяготы и лишения войны, не примыкая к военным формированиям. Однако именно от них и их действий, в каком-то смысле, зависела судьба страны. Как сильно изменилась повседневность с точки зрения её непосредственных участников?
В нашем фокусе оказывается городской служащий, работающий в пароходстве «Самолёт» — Никита Окунев, которому в 1918 году исполнилось 50 лет [4, 220]. Возраст свой он сообщает в ряде заметок, в том числе, когда говорит о том, что они с бывшим императором (Николаем II) ровесники. Никита Окунев сам себя называл обывателем [4, 7]. Его дневник — это не только сухая фиксация цифр и пересказ газетных статей. Зачастую, он выходил за рамки «летописания», а оценочные суждения москвича, едкие и саркастичные, попадали на страницы дневника. Следует отметить, что Окунев скорее относился к обывателям рефлексирующим: он интересовался политикой (на выборах в Учредительное собрание голосовал за кадетов, а сам себя считал толстовцем) и пытался с его собственной точки зрения объяснять действительность. Это и интересно в его дневнике. Удивительным является и осознание обывателем того факта, что всё происходящее вокруг попадёт в историю. Масштабность происходящих вокруг перемен, по мнению Окунева, понимал не он один. Так, Окунев, анализируя поведение наркома по военным и морским делам Л. Троцкого, написал следующее: «Троцкий сказал по телефону из Петрограда: «Петроград не сдан и не будет сдан». Так и видно, что человек говорит, пишет, телеграфирует и телефонирует, а сам предвкушает — «всё это в историю попадёт!»… Словечка в простоте не скажет, — всё с ужимочкой. [4, 299]. В этом отрывке проявляется недовольство и возможно даже какая-то скрытая зависть Н. Окунева, поводом к которой стала «театральщина» или излишний пафос одного из лидеров большевиков. Жизнь простого человека была лишена такой возможности оставления «следа в истории», да и было ли у обывателей такое желание — тоже вопрос неоднозначный: февральские настроения давно остались в прошлом. С чего же всё начиналось? Как Н. Окунев относился к революции и началу радикальных перемен в своей жизни?
Во время вооружённых октябрьских боёв в Москве — Никита Окунев был скорее растерян, вопрошая: как следует себя вести верному сыну Отечества? Он активно не принимал участия в происходящих событиях, всё это время занимал выжидательную позицию, охранял свой дом, наравне со всеми остальными жильцами по часу в день, дежуря с револьвером в кармане у парадного подъезда [4, 99]. С точки зрения Н. Окунева революция пожаловала в Москву с запозданием почти в 8 месяцев — к утру 28 октября [4, 100]. Причина такого суждения проста — ружейная и пушечная пальба, неспокойная обстановка в городе, сам Окунев в подтверждение своих слов даже написал о жертвах этой бойни от 5 до 7 тысяч человек [4, 100]. Цифры эти в несколько раз преувеличены. Это может сказать нам о том, как москвичи переживали сами бои, не имея точного понятия об их масштабности. Горожанин прямо говорит о начавшейся «Смуте» — московские октябрьские бои он воспринимал как начало Гражданской войны. Красноречивым является и «разрыв» в дневниковых записях: после 28 числа следующая заметка датируется лишь 10 ноября. Москвич начинает её следующими строчками: «Человек предполагает, а Бог располагает» [4, 100], описательный тон его явно негативный, заметно, что нервное напряжение и чувство неизвестности держалось в москвичах даже после окончания боев на улицах Москвы. Н. Окунев мысленно возвращается к «началу» своего дневника, вспоминая, что предполагал писать исключительно о борьбе с иноземцами, а получается теперь так, что ему приходится сосредотачиваться на таких трагических событиях.
Во время московских боёв все револьверы, которое жители дома использовали для потенциальной самообороны, были изъяты вооружённым отрядом большевиков [4, 101]. Большевики Окуневым воспринимаются исключительно негативно, он акцентирует своё внимание на «спиртной дух» или «глупый вид» некоторых солдат. Револьверы жители отдали добровольно, так как в противном случае был бы обыск. Для Никиты Окунева и большинства жителей дома это слово ассоциировался с «нечаянным грабежом», так как во время них нередко пропадали ценные вещи. Сам москвич беспокоился о резиновых колошах, которые он купил «в хвосте» всего за 15 рублей. «Хвост» — это длинная очередь, которая стала новым явлением для обывателей ещё в годы Первой мировой войны. Уже здесь можно проследить начало навязывания обывателям «право сильного». Условный «человек с ружьем» являлся для горожан если не авторитетом, то как минимум человеком, с которым лучше не спорить. На это намекает и сделанный Окуневым акцент при пересказе газетной статьи, в которой нарком просвещения Луначарский спросил со священниками, бросив фразу: «Не крест сейчас священен, а винтовка» [4, 212]. Сильно Окунев переживал и информационный вакуум, так как обо всём происходящем он узнавал либо из слухов, либо «додумывал» самостоятельно, отталкиваясь от уже известных вещей. Однако новости в любом их виде не добавляли обывателю уверенности. После того, как вышли «буржуазные» газеты — они укрепили его худшие опасения: всё летит в ещё большую разруху, впереди — неизвестность.
Следует обратить внимание на то, как Никита Окунев заканчивает в своём дневнике 1917 год. Он начал вспоминать всю свою предыдущую жизнь, пересказывал свою биографию и сокрушался о том, что он наблюдал за тем, как «человек становился только хуже». В его строчках так и читается ощущение какого-то неизбежного конца. Эсхатологические настроения среди населения Москвы (и не только) — явление не такое и редкое. Разрушение в прямом и переносном смысле старого уклада жизни буквально сбивало обывателей с ног. По замечанию немецкого социолога А. Шюца, мир, в который приходит человек — является интерсубъектным [3, 402]. Иначе говоря, мир и его смыслы уже даны нам, так как в нём жили другие люди, передавшие нам некоторый опыт. Часть вещей вокруг нас мы воспринимаем как само собой разумеющиеся. В тот момент, когда эта устойчивая «данная» система начинает разрушаться — человек на какое-то время теряет почву под ногами, а зачастую и чувство реального. На это разрушение привычных смыслов накладывалась существенная деформация социального пространства, когда в обществе резко менялись роли: бывший (как он сам себя называл) «буржуем» Н. Окунев переставал быть таковым, материальная независимость и добытый за годы службы статус — обнулялись. Все те «капиталы», если мы отталкиваемся от терминологии П. Бурдьё [2, 559], которые имелись у москвича, по факту переставили иметь вес. Предыдущие социальные практики ещё по инерции исполняются им: он ходит в рестораны, в цирюльню, в театры, но по мере усиления изменений, вызванных войной — москвич всё чаще вынужден отказывать себе в своих привычных удовольствиях. Окружающая действительность диктовала свои условия. Мир, к которому он привык, разрушался на глазах в прямом и переносном смысле. Болезненным было для москвича наблюдать, как монастыри и церкви превращались в тюрьмы для горожан или пристанища для красноармейцев. Описывая посещение Алексеевского монастыря, он писал: «Там поселены красноармейцы, со своими бранными доспехами и бранными словами. Явное глумление над Христианскими обителями: неужто для женского монастыря нельзя было найти других каких постояльцев или учреждений?» [4, 249].
Самой частой темой (пожалуй, после политического обзора, основанного на газетных статьях) для Окунева являлись цены на различные товары. Зачастую, он как бы оправдываясь перед своим читателем при упоминании дорогих продуктов, пишет, что сам он ими «не балуется», только смотрит. На фоне роста цен Н. Окунев изменяет не только свои поведенческие, но и пищевые привычки: даже такие продукты как картошка становятся не самым доступным яством. Рацион обывателей всё чаще приобретает характер случайный: что удалось раздобыть, то и съели: «Положение такое, что пришлось заведомо покупать и есть конину, к чему не так давно было сильное отвращение» [4, 243]. Ситуация с продовольствием скорее была бедственной, высокие цены заставляли москвичей серьёзно экономить. Исключением являлись цены на некоторые книги, хотя они выросли в 10, а то и в 20 раз, но дешёвой было советское переиздание некоторой русской классики. Москвич отмечал, что за сочинения Салтыкова-Щедрина просят всего 2 р 50 коп. [4, 246]. В повседневную квартирную жизнь вмешивалось и отсутствие электричества большую часть дня и ночи. О том, как в канун 1920 года дали свет с 5 ч. дня до 2 ч. ночи Окунев пишет как о чуде и событии, выбивающемся из контекста повседневности [4, 312].
В результате коллапса коммунальных служб о такой вещи как центральное отопление не могло быть и речи, квартиры топились «печками-буржуйками». В Москве и в целом по России тяжелой была топливная проблема, дров не хватало. В холодную зиму 1918/19 гг. это серьёзно ударило по городскому населению. Участились случаи болезней, да и сам Н. Окунев «слёг» практически на 4 месяца с воспалением лёгких, с февраля по май он не вёл свой дневник. Рассказывая о своём недуге, москвич писал: «Не дай Бог хворать в такое время!». Лечение обходилось дорого, зачастую некоторые траты требовали сумму в 500 рублей. Заработная плата самого Н. Окунева колебалась в районе 900–1200 рублей в месяц, после прибавки к зарплате и выздоровлению к концу 1919 года он получал 3 500 рублей в месяц (при максимальной цене на хлеб в 200 рублей, а валенки, для сравнения, стоили 8 000 рублей) [4, 307]. Однако будучи больным и не имея достаточного количества сбережений, Окунев бедствовал, что вынуждало его семью продавать вещи: дочь и жена его регулярно, судя по всему, торговали на «Сухаревке» — большом московском рынке, где можно было скупать и продавать товары «по вольным ценам». Как вспоминал москвич, сначала продавали вещи из категории «ненужные», потом «лишние», а потом и те «без которых можно и обойтись». Сам москвич горько иронизировал, что скоро придётся продавать и то «без чего трудно обойтись».
Холод в квартирах, температура в которых поздней осенью/зимой держалась в районе от 1–3 до 6–7 градусов по Цельсию, являлся причиной не только болезней, но и использования в качестве дров подручных средств: паркета, книг, картин. Разрубались на дрова, в том числе, и заборы. Н. Окунев описывал такую интересную практику как «ходить на дрова». На Дербеневской набережной горожанин вместе с сослуживцами добывал «дрова», предоставленные им Рупводом (Районным управлением водного транспорта). Часть дров они могли оставить себе, часть учреждению. Сам Окунев называл это «своего рода барщиной» [4, 294]. Дрова были среднего качества, но здесь главным было именно их наличие. В итоге в 1919 году москвич смог худо-бедно обеспечить себя и свою семью топливом. От набережной до квартиры пешком было около 1,5 часов. С выпавшим снегом мешок с дровами Окунев взваливал уже не на свою спину, а на санки. В свободное время он искал дрова на улицах Москвы. «Дровяной охотой» занимались практически все московские обыватели и буквально тащили всё, что плохо лежало. А затем и вовсе — всё, что встречалось на пути: «И стоит только в каком заборе, в сарае и даже в целом доме проточить какую-нибудь дырку, как вместо одного грызунка является их трое, пятеро, а затем целая стая, и пошла писать! Прямо диву даешься успехам такой «коллективной работы»: утром идешь мимо какого-нибудь деревянного здания, допустим ветхого, но все же цельного и обширного, а к вечеру от него и следа не осталось, и люди, занятые такою хищническою, но по переживаемому времени не преступною работой, напоминают собой, особенно в вечернее время хищных зверьков. Точно мыши или крысы копошатся где-то в хламе и мало-помалу разрушают не только дождавшееся разрушения, но и цельное, что бы пригодилось не только на дрова, но и на комфорт» [4, 303]. Сравнение людей с такими зверями как «мыши или крысы» соседствует и с оправданием такой деятельности, Н. Окунев, осознавая падение морального облика, понимал, что всё это является прямой связью с происходящими вокруг событиями. Повседневность войны, даже в городах ею не тронутых часто сводилась к формуле — каждый сам за себя.
Серьёзно Гражданская война повлияла и на семью Н. Окунева. Его сын стал служить в ЧК. Горожанин сокрушался, в одной из заметок он пишет: «Вчера слышал, что ЧК раньше в общежитии называвшаяся «чрезвычалками», теперь зовут «чрезчурками». (К глубокому моему прискорбию, там служит и сынок мой, следователь по борьбе с преступностью по должности) [4, 240]. Это не стало поводом к «разладу» между отцом и сыном, тем более последний, спустя некоторое время, из ЧК ушёл и начал сражаться в рядах Красной армии. Отец сильно за него переживал, хотя и не одобрял политических взглядов сына.
Отношение Окунева к большевикам неоднозначное, но он достаточно много о них писал. Фамилия «Ленин» упоминается в его дневнике минимум 173 раза. Для сравнения фамилия «Троцкий» — около 116. Это с учётом, что часто москвич цитировал газеты и пересказывал какие-то новости «по памяти». Он явно напрямую не одобрял их деятельности, однако не отказывал большевикам в «народном интересе», так как речи Ленина приходила послушать, с его слов, «весьма пёстрая публика». Однако в целом новая реальность московского обывателя скорее вгоняла в состояние апатии. В одной из записей он сообщал, что жить стало очень тяжело — помимо проблем бытовых и низкой заработной платы, «замучены анкетами, декретами, угрозами уплотнения, вселений и переселений. Жизнь до трагического «не свободна»…Приказывают быть если не коммунистами, то сочувствующим им» [4, 230]. Большевики достаточно активно вторгались в привычное повседневное пространство городского жителя. Записывая «по горячим следам» шествия и манифестации в честь годовщины Октябрьской революции в 1918 году, Окунев отмечал, что многие оказались там в порядке партийной дисциплины, а не по собственной воле. Разумеется, что толпа празднующих была неоднородна, здесь на лицо скорее прослеживается тенденция к политической адаптивность и просто боязнь потерять работу, о чём, к слову, писал и сам Окунев. Люди боялись опоздать на работу, отлучиться на минуту или просто уйти с работы пораньше. Всегда был риск определённых санкций, что также формировало поведенческую стратегию — следовать правилам. Для простых рабочих трудовая дисциплина преподносилась как элемент борьбы с буржуазией, в Москве можно было обнаружить такие плакаты, как «Дисциплина и труд — буржуя перетрут».
Для Н. Окунева всё происходящее вокруг считывалось по-разному. Однако, чаще всего, христианское мировоззрение москвича находило причину разрухи и хаоса в «божьей каре», которая выпала на народ. Несколько раз за период с 1917 по начало 1920 москвич не знал, будет ли у него работа: в 1918 году его на какое-то время уволили, правда, потом вернули обратно с прежним жалованием. Подробных деталей этого водоворота событий Никита Окунев не сообщал, акцентировал своё внимание он в основном на том, что в такое время судьба может измениться в течении нескольких минут. Всё это не могло позитивно сказаться на внутреннем состоянии обывателя, он по факту переставал планировать своё будущее, так как неизвестно было, что готовит «день грядущий». Высшей точкой апатии и сердитого бессилия москвича стала его последняя запись перед Новым 1920 годом: «Через полчаса настанет и по старому стилю новый 1920 год (високосный). Благослови его Господи! А о минувшем что теперь сказать? Разве только то, о чем сейчас разговор был «промеж своих»: мясо 700 р. ф., яйца 130 р. шт., масло 2.200 р. ф., пара исподнего белья 4.000, и еще: «тьфу!»» [4, 315].
Литература:
- Россия в годы Гражданской войны, 1917–1922 гг.: очерки истории и историографии / отв. ред. Д. Б. Павлов. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив. 2018.
- Бурдьё П. «Социальное пространство: поля и практики». М.: «Институт экспериментальной социологии». 2005.
- Шюц. А. «Мир светящийся смыслом». М.: «РОССПЭН». 2004.
- Н. П. Окунев. «Дневник москвича, 1917–1924» в 2 т. М.: «Воениздат», 1997.
