Известно, что в сознательной целесообразной человеческой деятельности очень большое значение имеют ясность и правильность усмотрения цели. Неправильная цель способна увести человека помимо его воли в неверном направлении. Эффективность поступков, т. е. совпадение желаемого и получаемого, зависит, таким образом, от представлений, на которые деятельность опирается. Наши обычные представления состоят из мыслей, имеющих вид значений слов, и чувственных образов, которые человек получает от вещей, обозначаемых данным словом [1, 351]. Поскольку чувственный опыт у людей многообразен, то каждый из них в зависимости от своего чувственного опыта связывает со значением того или иного слова какой-то определенный чувственный образ. Получается, что одно и то же слово у многих людей способно вызывать разные образы, которые они ошибочно отождествили с самим значением слова. Многообразие чувственного опыта, которое человек не в состоянии отличить от чистого значения слова (чистой мысли), становится тем самым основанием для многозначного использования наших представлений и неоднозначности наших поступков.
Ни один из чувственных образов, которые человек ошибочно отождествляет со значением слова, не выражает точно всей полноты (глубины) того явления (явлений), которые обозначаются данным словом. Представление, в котором частный чувственный образ отождествлен со значением слова, неизбежно будет неточным и неполным, он будет иметь лишь частный, относительный характер.
Может быть, и не было бы в этом ничего плохого, но неточные и неполные, всего лишь относительные представления имеют способность становиться основанием неточных (не тех, каких ожидали) действий и, шокируя этим своего «владельца», приводить не к тем результатам, к которым человек стремился. Если кто хочет действовать, к примеру, справедливо, он обязательно должен знать, что такое справедливость, причем справедливость как таковая, в абсолютном смысле (не то, что в одном случае и для одного человека справедливо, а в другом и для другого — пет, а то, что справедливо всегда, для всех и везде). Если же строить свою деятельность в соответствии с относительным представлением о справедливости, то следствия ее окажутся в лучшем случае в такой же степени справедливыми, в какой и несправедливыми. Ведь в случае незнания того, что такое справедливость сама по себе, не знаешь также и несправедливости, не сможешь отличить их друг от друга и почти наверняка перепутаешь, а потому, субъективно стремясь к одному, объективно достигнешь также и иного. Так именно и действует большинство, опираясь лишь на относительные мнения, и потому поступает несправедливо, может быть, даже чаще, чем справедливо. Возможен, конечно, справедливый поступок при неясном или даже неправильном понимании справедливости, но он в таком случае совершится неосознанно, либо случайно. Сознательно же, следовательно, по необходимости, прийти к справедливости можно лишь зная, что она есть сама по себе.
Многозначность чувственного опыта, попав в сферу речи, может стать причиной ошибочности практических поступков. Для того чтобы поведение человека производило только добро, нужно исследовать наши представления на предмет их добротности — ясности, точности, однозначности слов, потому что именно сквозь их призму мы смотрим на вещи и именно на них основываем свои сознательные поступки. И если возможно, стоило в самом мышлении найти такие его формы, которые могли бы быть гарантией и критерием истинности представлений и добродетельности поступков.
Многозначность человеческого чувственного опыта и основанную на ней многозначность слов софисты активно использовали в качестве орудия победы над своими противниками. Чтобы не совершать ошибок в деятельности самому и чтобы не становиться жертвой софистических приемов, следует расчищать значения слов, освобождать их от чувственно воспринимаемых элементов и тем самым от их многозначности. В противоположность софистам, которые культивировали многозначность слов и утрату речью определенности и ясных очертаний, превращали ее в нечто немыслимое (противоречивое, апорийное), Сократ искал способ обуздать речь (мысль), дать ограничения значениям слов, т. е. определить мысль (положить ей предел) — найти одно единственное, но самое фундаментальное значение слова. Именно определения и должны были выполнять функцию однозначной связи мысле-речи с действительностью и дать человеку знание вместо мнения.
Множество принадлежащих разным людям представлений об одном предмете, содержат в себе, несмотря на различия, одно свойство или признак, который обнаруживается в каждом из них. Это важнейшее свойство (состояние, признак и т. п.) Сократ считал самостоятельным представлением, которое, будучи одним, лежит в основе множества однородных представлений. В этом основополагающем представлении данное свойство представлено само по себе, без связи с какими-либо иными свойствами. Напротив, во множестве производных от него представлений указанное свойство пребывает в виде общего, как бы разлитого, растворенного в них признака, обеспечивая их подобие друг другу. Этот признак присутствует в каждом из подобных представлений, но ни в одном из них он не существует безотносительно, сам по себе, в чистом виде, в силу чего любое такое мнение может обладать как данным свойством, так и противоположным. Обычное сознание, застревающее на уровне явлений, фиксирует эту относительность и формирует лишь мнение об исследуемом признаке, столь же относительное и легко переходящее от одной крайности к другой.
Сократ, изображенный в платоновском диалоге «Гиппий Больший», пытается выяснить вместе с софистом Гиппием, что такое прекрасное. На все наводящие вопросы Сократа Гиппий дает частные ответы, касающиеся только явлений, но не задевающие сущности прекрасного («прекрасного самого по себе») и потому относительные. Свойство прекрасного присутствует относительно, зависит от условий и выбранной точки зрения и потому может быть, а может и отсутствовать в вещи. Сократ призывал Гиппия отвлечься от проявлений и найти такой случай, в котором искомое свойство было бы представлено без исключений, не относительно, а абсолютно, не в связи с чем-то иным, а само по себе. Если такое представление оказывается найденным, то его неотъемлемые свойства по необходимости фиксируются в отвлеченном понятии (отвлеченном от всех конкретных проявлений), которое Сократ и называл знанием. Последнее тем и отличается от мнения, что в нем искомое свойство фиксируется безотносительно, само по себе, в чистом виде. Безотносительность и беспримесность того или иного свойства или вещи, выраженные в отвлеченном понятии (чистом значении слова), служили гарантией устойчивости его содержания, исключающей возможность его перехода при изменении условий или точки зрения от одной противоположности к другой.
Содержание отвлеченного понятия, выражающее сущность того или иного предмета, не дано познающему субъекту непосредственно в отличие от чувственно воспринимаемых характеристик вещи. Как сущность проявляется во множестве предметов, с трудом пробиваясь сквозь толщу переплетенных случайных свойств, так и содержание отвлеченного понятия не лежит на поверхности, а скрывается за данностью многообразно связанных друг с другом чувственных элементов представления. Человек, как правило, отождествляет сущность с ее проявлениями и не имеет понятия о том, что собой представляет сущность вне своих частных состояний.
Изображенный Платоном в диалоге «Федон» Сократ говорил, что он принял за благо считать истинным то, что соответствует отвлеченным понятиям, под которыми он вполне по-элейски понимал мысли, освобожденные от чувственного материала. Очевидно, что Сократ стремился реализовать методологию Парменида, однако сделать это оказалось далеко не просто. В некотором смысле элейцам было значительно легче работать с отвлеченными понятиями, поскольку их теоретическая установка не предполагала реализации их понятийного аппарата в конкретной практической деятельности человека, более того, она категорически ее отрицала. Пармениду достаточно было просто мыслить сущее логически строго и точно, чтобы реализовать свои теоретические установки; Сократу же требовалось не только отвлеченно определить регулятивы человеческой деятельности, но сделать это таким образом, чтобы они имели смысл для «чувственно воспринимаемой» деятельности.
Элейская школа, как известно, показала, что между отвлеченным мышлением и чувственным восприятием нет точек пересечения, что обе области не имеют значения друг для друга, а их совмещение чревато противоречиями. Постэлейская философия направляла свои усилия на нахождение той сферы, в которой отвлеченное мышление и чувственное восприятие были бы тождественны, но ее усилия не увенчались успехом. Сократ философствовал в этом же направлении, с той только разницей, что он искал точку пересечения этих сфер не в вещественных стихиях, а в человеческой деятельности.
В самом деле, логически строго мыслить — значит мыслить в точном соответствии со значением слов. Справится с этой задачей в чисто логическом плане после примера элейской школы уже не представляло серьезного труда. Именно эта отвлеченная форма мышления и называлась элейцами истиной. Но как можно отвлеченно-логически, в соответствии с требованиями элейского мышления, определить «добро само по себе», «прекрасное само по себе», «справедливое само по себе» и т. п.? Определить так, чтобы в содержании каждого из этих понятий не «закралось» что-то отличное от них, чтобы в добре самом по себе не оказалось чего-то не доброго, а в прекрасном — чего-то не прекрасного. Любая конкретизация, любая связь с неабстрактными обстоятельствами может означать, что нечто определяется через то, чем оно не является, и вместо знания получится мнение. Едва ли не самая сложная проблема в этой отвлеченно-мысленной работе состояла в том, чтобы продемонстрировать, как полученные наиабстрактнейшие определения могли служить основой для практической чувственно воспринимаемой деятельности человека.
Сократ не собирался отвлеченное мышление переносить на чувственно воспринимаемые вещи, но он хотел, чтобы этому мышлению подчинялась чувственно воспринимаемая человеческая деятельность. Он хотел, чтобы отвлеченное мышление стало стимулом для чувственной деятельности. Хотя мышление и не имеет адекватного себе предмета, хотя оно и вынуждено соотноситься с не похожими на него чувственно воспринимаемыми вещами, в нем тоже есть некоторая достоверность: мы на опыте (причем чувственном) видим оправданность и правильность тех или иных рассуждений, поскольку продуманные действия оказываются более полезными и более успешными, чем непродуманные. Такая практическая полезность мышления свидетельствует о том, что мышление что-то все-таки отражает в вещах и позволяет предполагать возможность поиска достоверности также и в формах мышления.
Сократ был убежден в том, что в основе множества частных представлений об одном объекте лежит представление универсальное, единое в них и общее для них всех. Оно суть такое же реальное единичное представление, как и те, которые на нем основываются; разница между ними состояла лишь в том, что оно есть чистая мысль, тогда как многие частные представления (мнения) являются соединением этой чистой мысли с чувственно воспринимаемым содержанием. Сократ был убежден в том, что «за спиной» каждого мнения стоит знание, он предполагал, что чувственный элемент мнения и его отвлеченно мысленный элемент должны быть в чем-то едины, должны общаться. Задача определения состояла в том, чтобы выделить отвлеченно мысленный элемент, обособить его от чувственного, от среды его проявления, сделать его ясным, чтобы практическая деятельность человека могла осуществляться с опорой на сознательное использование знания.
Это не элейское, а именно Сократово изобретение — искать во многих представлениях одно как их основание. Элейцы не предполагали, что чистая мысль и чувственное восприятие могут быть едины и в состоянии общаться друг с другом. Если иметь в виду объективный итог учения, то нужно признать, что чистая мысль и чувственное восприятие существовали у элеатов параллельно, не пересекаясь. Ну а если пересечения случались, то они грозили апориями.
Сократово изобретение имело очень мощный эвристический ресурс. Любому желающему, кто захотел бы в будущем поставить перед собой вопрос об отношении слов к вещам, достаточно было воспользоваться сократовским методом создания определений, и то, что Сократ проделывал со словами, сделать теперь уже с самими вещами. Это использование Сократовой методологии по отношению к другому, нежели речь, предмету, грозило быть очень продуктивным и по сути обрекало того, кто пошел бы этим путем, на обнаружение чисто мысленного содержания уже не только в словах (точнее, мнениях), но и в самих вещах. Намеченный путь оказался именно тем, каким пошел Платон.
Литература:
- Макеева Е. А. — Исторический и личностный смысл познания // Вестник Казанского технологического университета. — 2014. — Т. 7. — № 1. — С. 351–353.
