Сократовский метод по своей логической природе представлял собой индукцию (наведение). Посредством анализа в чем-то взаимоисключающих примеров искомого свойства он продвигал мысль от частных проявлений последнего к такому его выражению, в котором данное свойство оказывалось представленным само по себе, в чистом виде, без случайных и необязательных частностей. Этот процесс извлечения искомого свойства из состояния, скрытого многочисленными связями, и перевод его в состояние, свободное от всяких связей, напоминал Сократу процесс рождения, в результате которого скрытое выходит наружу и становится открытым. Итогом такого индуктивного восхождения мысли должно быть определение, фиксирующее общее, универсальное свойство, имеющее всеобщее значение для сознания.
Наряду с логической метод выполнял также и воспитательную работу, корректируя самосознание человека. По мысли Сократа, люди страдают необоснованно завышенной самооценкой своей осведомленности прежде всего там, где речь идет о таких вещах, как добро и зло, справедливое и несправедливое, прекрасное и безобразное и т. п. Они наивно полагают, что знают, что именно представляет собой каждый из этих предметов. Известное и привычное в силу частого повторения они принимают за подлинно знаемое. Иллюзия же твердого и ясного знания преграждает путь к действительному знанию и поощряет самомнение. Но у любого из таких «знатоков» тотчас возникала трудность в том случае, если требовалось от указания на красивые предметы перейти к определению сущности самой красоты. Движение индуктивного метода смущало сократовского собеседника, ведя его от признания одного тезиса к признанию им тезиса, прямо противоположного первому. Индуктивно двигаясь, мысль, таким образом, попутно оказывала воспитательное воздействие на сознание собеседника, демонстрируя ему, что он не знает сути того предмета, который кажется ему известным.
Важным, едва ли не постоянным и, видимо, в некотором смысле необходимым компонентом сократовских бесед была ирония — притворное действие, шутка; Сократ не просто рассуждал о чем-то, он не просто индуктивно вел мысль своего собеседника от положения к положению, вызывая в нем смущение, он играл при этом со своим собеседником, разыгрывал некую роль в создаваемом им спектакле, иногда скрыто, а иногда и откровенно подшучивал над ним. Сократ иронизировал (правда, по-разному) и в серьезной беседе, и в дружеской «болтовне о пустяках», и с друзьями, и с незнакомыми людьми, с женой и, вероятно, с самим собой, когда предавался уединенным размышлениям. Индуктивное движение мысли не содержит в себе необходимости иронии, она имеет иные причины своего возникновения.
Ирония, конечно, представляет собой обман, иллюзию, но чаще всего Сократ иронизировал добродушно, т. е. таким образом, что обман должен был быть легко понятен и слушателям, и собеседнику (если только последний не ослеплен самомнением и не очень глуп) и оставлял возможность даже поражение (и самого Сократа, и его собеседника) превратить в шутку. Хотя Сократ шутил почти всегда и по разным поводам, постоянно в его беседах присутствовала только одна ироническая тема — тема собственного самоуничижения и неведения того, что представляет собой объект исследования в беседе.
Самоуничижение как элемент иронии могло достигаться и принижением себя, и неоправданным возвеличиванием своего собеседника прямым восхвалением его, и высказыванием в его адрес необоснованных похвал за неправильные ответы; самоуничижение могло проявляться и в том, что Сократ избегал давать окончательные, а именно свои позитивные определения. Об этом говорят и противники Сократа, и его друзья. При этом важно специально отметить, что отказ от ответов есть в известном смысле продолжение самоумаления Сократа, доходящее до того, что он как будто отказывается в силу собственной незначительности и незначительности своих мыслей высказывать что-то истинное.
На вопрос о том, для чего Сократу потребовалась ирония и так ли она необходима для его философствования, не находится легкого и однозначного ответа. Его ирония — это случайно избранная им манера, соответствующая его характеру, или форма общения, обусловленная существом его философской позиции? Если его ирония — обман собеседника, иллюзия, если он на самом деле знал истину и знал себе «цену», то для чего ему нужно было создавать видимость и прятаться за иллюзию собственного интеллектуального бессилия? (К слову сказать, другие софисты, любящие вообще-то создавать видимость, не прибегали к созданию видимости собственной немощи в глазах своих собеседников. От этого их авторитет не умалялся в глазах публики, и они оказывали на нее весьма мощное «воспитательное» воздействие.) Если же ирония Сократа не обман и не иллюзия, если она суть продукт (возможно, необходимый) самой его философии, то она должна быть понята как характеристика отношения Сократа прежде всего к собственному знанию (а не к знаниям других людей), должна быть характеристикой его собственной философии.
Как бы там ни было, ирония Сократа полифункциональна — и в случае ее необходимого производства самой сократовской философией, и в том случае, если такой необходимости не было. С высокой степенью вероятности можно предположить, что на поверхности явлений лежит эвристическая функция иронии: она позволяла Сократу продвигаться по диалогу к намеченной цели, умело обходя сопротивление его собеседников. Судя по текстам, Сократ, вступая в диалог с оппонентом, скорее всего, уже заранее знал в общих чертах, в каком направлении следует вести разговор и каким образом управлять рассуждениями своего собеседника. Трудно представить, опираясь, по крайней мере, на сохранившиеся диалоги, что, имея огромный опыт философствования, он не успел продумать до известных, конечно, пределов одну из проблем сравнительно небольшого их перечня, вышел на беседу слабо подготовленным, надеясь на удачу, и уже во время дискуссии якобы занялся поиском истины. Скорее, наоборот, на удачу чаще уповали его оппоненты. По всему видно, что в беседу Сократ вступал уже заранее зная результат, к которому нужно было прийти в зависимости от характера поведения противника. На это указывает и аргументация Сократа, столь тонкая, изощренная и серьезная, что на ее неожиданное нахождение надеяться довольно трудно; на это же указывает ловкость и изворотливость, с какой он меняет аспекты рассмотрения, чего очень сложно добиться при случайном и скоротечном ведении беседы.
В этой своей функции ирония имела целью усыпить бдительность участников рассуждения, иногда — оправдать кажущуюся на первый взгляд бессвязность длинного перечня предлагаемых Сократом вопросов. Имея представление об общем направлении, в рамках которого следует проводить диалог, Сократ строит беседу так, чтобы скрыть логику своих рассуждений: возможно, умышленно, возможно, под напором логики исследования, он часто заставлял человека отвечать на вопросы, на первый взгляд не связанные ни друг с другом, ни с предметом спора. И хотя противник ожидает подвоха, он все же не знает, где этот подвох произойдет. За это он справедливо получал упреки прежде всего со стороны софистов, знавших толк в рассуждениях. Когда же картина целого, наконец, начинала вырисовываться и бессвязные на первый взгляд части соединялись в логическую цепь, то если даже подвох и замечался (что бывало крайне редко, ибо почти невозможно удержать в памяти все изгибы «бессвязной» речи и одновременно следить за все новыми фазами рассуждения), оказывалось слишком поздно что-либо изменить, поскольку очень многое пришлось одобрить, не ведая, куда, идет рассуждение. Противник в этом случае вынужден был соглашаться теперь уже со всем, что предлагал Сократ, и, как правило, это приводило его к противоречию со своими первоначальными утверждениями, даже если он в душе с этим и не согласен.
Используемой именно так иронией Сократ внушал собеседнику мысль о том, что сам он (Сократ) собой никогда ничего серьезного в интеллектуальном плане не представлял и, дожив до седых волос, так ничему и не научился, что с детских лет сохранил в себе наивно-невинную любознательность и до сих пор мечтает найти себе учителя, чтобы познать истину. Так вел себя Сократ в беседах, описанных в платоновских диалогах «Евтидем» и «Гиппий Больший». Лишь в тех случаях, когда ему приходилось вести беседу с хорошо знакомыми профессионалами — софистами, Сократ отказывался от роли простака, но сохранял маску искреннего дружелюбия.
Усыпив иногда слишком наигранным и чрезмерным уничижением бдительность собеседника, навязав ему роль наставника над недалеким в умственном отношении стариком, Сократ с юношеским задором и на правах любознательного ученика обрушивал на собеседника ворох вопросов. Вопросы «простоватый» Сократ ставил, конечно же, с умыслом, преследуя свою, скрытую от собеседника цель (часто эта цель состояла в том, чтобы привести противника к противоречию с самим собой). Цель оказывалась достигнутой, когда расслабившийся и не ожидавший подвоха собеседник, соглашавшийся с Сократом в каждом пункте его рассуждений, вдруг неожиданно для себя приходил к положениям, прямо противоположным тем, которые он отстаивал некоторое время назад.
Какова бы ни была истинная причина появления иронии в сократовской философии, ее применение приносило пользу, поскольку многие из его собеседников мнили, что имеют твердое знание о тех или иных проблемах нравственной, политической либо других сфер общественной жизни. Начни Сократ нравоучение с первых же шагов диалога, если бы не поколебал уверенность собеседника в его правоте, он мог бы встретить агрессивный и самонадеянный отпор, существенно затруднивший бы разговор. Среди платоновских диалогов есть такие, все содержание которых состоит в развенчивании этих иллюзий. В них Сократ, как будто бы изначально поставив перед собой цель обескуражить противника (в особенности если он имел неосторожность хвалиться своей мудростью), «водит» последнего, как на привязи, из стороны в сторону, проводит мимо множества различных положений, после чего заканчивает разговор без какого-либо положительного результата, предложив, например, разобраться с этим вопросом в другой раз. В одних случаях поведение Сократа имеет явно иронический характер, как например, в диалоге «Гиппий Больший», где Сократ уязвляет самомнение софиста Гиппия; в других случаях Сократ как будто просто наставляет, как это происходит в разговоре с юношей Евтидемом, мечтавшем о государственном поприще, но не имевшем знания того, что такое справедливость.
Положительные результаты давал и отказ давать позитивные определения, какова бы ни была его причина. Найдя себя противоречащим себе самому, собеседник впадал в состояние замешательства и недоумения. Растерянность относительно важнейших нравственных категорий, если она искренняя, способна побудить человека к глубокому серьезному исследованию либо самостоятельному, либо совместному с Сократом. Если собеседник, утратив спесь и преодолев обиды, возвращался к Сократу с твердым намерением стать его учеником, последний уже переставал смущать его разными вопросами, но вполне прямо и ясно излагал, что, по его мнению, следует знать человеку и чем лучше всего руководствоваться в своих действиях. В таком случае сократовская ирония выполняла еще и воспитательную функцию [1, 78].
Однако даже если и усматривать в указанных функциях иронии известную правильность, значение их все же не следует преувеличивать: они не связаны внутренним образом с сократовской философией и имеют в такой их интерпретации случайные происхождение и назначение. Между тем ирония, видимо, связана с философскими воззрениями Сократа более существенно и внутренне, имеет, вероятно, глубокие и прежде всего гносеологические основания и касается не в последнюю очередь самого Сократа. Возможно, она выражает основное содержание сократовской стратегии, существо которого состоит в том, что сам Сократ выразил фразой: «Я знаю только то, что я ничего не знаю».
Некоторые слушатели и почитатели Сократа к этой его мысли относились и относятся не слишком серьезно, всего лишь как некоторому факту его биографии, и не ставят ее в тесную связь с его философией. Точнее говоря, ставят, но не в отношении Сократа к себе самому, а в его отношении к его собеседникам, и в том смысле, что Сократ развенчивал их ложную мудрость и приводил их к пониманию того же самого — к их знанию о самих себе, что они ничего не знают. Разумеется, в этом понимании Сократовой мудрости нет ошибки; она начинается, возможно, там, где исследователь отказывается распространять указанный тезис на самого Сократа.
Литература:
- Лосев А. Ф. История античной эстетики. Софисты. Сократ. Платон. Т.2., М., 1969.
