Для многих С. Есенин является поэтом «Москвы кабацкой» и остается «московским озорным гулякой». Цель нашей работы — анализ этого образа, истоков его зарождения и развития.
Первое «хулиганское» стихотворение поэта так и называется «Хулиган». В нём поэт воспевал грядущие перемены в жизни страны и райский край Инонию, в котором все по-иному: лучше, чище, добрее. Край этот удивительным образом похож на родную деревню автора, преображенную и идеализированную.
Оттого-то вросла ту жиль
В переборы тальянки звонкой.
И соломой пропахший мужик
Захлебнулся лихой самогонкой.
Герой поэзии С. Есенина — «московский озорной гуляка». Он нарочно идет нечесаный, вызывая брань и осуждение со стороны прохожих, ночами читает стихи проституткам и пьет спирт, похабничает и скандалит. Его судьба — «умереть в кабацкой пьяной драке» на изогнутых московских улицах. В есенинских стихах мы видим Москву «кабацкую», разгульную, пьяную. Этот город его захватил, одурманил. С болью думает герой о своей прежней жизни:
Вспомнил я деревенское детство,
Вспомнил я деревенскую синь.
Дальнейшее описание — резкое и дерзкое — рисует нам героя: нечёсаного, в которого летят «комья брани» и который свысока смотрит на остальных. Рубленный размер строк, аллитерация звука [р] усиливают впечатление резкой отповеди (а не исповеди) героя. Но следующая строфа, с мягкой рифмой, написанная пятистопным ямбом, переворачивает впечатление читателя. Мы видим «заросший пруд» и слышим «звон ольхи». Перед нами Есенин, певец природы, он вспоминает отца и мать и необыкновенно трогательно говорит об их любви.
Пятая строфа — прямое обращение к родителям, переходящее от душевности к хвастовству, и здесь вновь ощущается некая нотка неискренности: упоминание о цилиндре и лакированных башмаках кажется чужеродным, лишним. Закономерно продолжая чередование частей с разным настроением, появляется шестая строфа: «задорный озорник» признается в неискоренимой любви к той самой грязноватой и слякотной деревне, кланяется корове с вывески, вспоминает «запах навоза с родных полей», готов нести, словно шлейф, хвост извозчичьей лошади. В начале следующей строфы вывод: «Я люблю родину. Я очень люблю родину».
Метафоры, хоть и в духе имажинистской «образности»: «грусти ивовая ржавь», «хмарь и сырь апрельских вечеров», клён, «присевший перед костром зари», представляются душевными и искренними.
Дальше следует монолог героя, истосковавшегося по своей родине, по тому месту, где его знают и любят настоящим. Обращение к верному псу, описание дружбы с ним и диалектное, родное слово «погребав» сметают все образные построения, возведенные искусственно. Именно в этой части стихотворения перед читателем появляется настоящая исповедь. Кульминацией её становится признание героя: «Я всё такой же. Сердцем я всё такой же». Настроение в этой строфе возвышенное, светлое, здесь поэт с добрым чувством говорит и о себе, и о людях: «мне хочется вам нежное сказать» (ср. в начале стихотворения к этим же людям было лишь пренебрежение!). Но после пожелания «спокойной ночи», после метафоры «коса зари, звеневшей по траве» настроение лирического героя снова меняется. Он обрывает себя на полуслове, оставляя многоточие вместо заключительной рифмы, и со следующей строфы вновь надевает на себя маску.
Неприкрытая грубость, просторечные слова («задница», «башка») отбрасывают читателя в первоначальную точку, герой словно насмехается над своей недавней сентиментальностью и хочет заставить забыть о ней. Для чего вся исповедь? Чтобы признаться в том, что искреннее вдохновение («заезженный Пегас») не нужно поэту? Что он пришел «воспеть крыс»? Эти прорвавшиеся неизвестно из каких глубин слова полностью меняют всё впечатление от «Исповеди», оставляя в большей степени недоумение. И заключительные строки, пожелание поэта стать «парусом в страну, куда мы плывём», просто не сливаются со всем стихотворением, как будто он отчеркнул их и вписал позже, успокоившись и не помня настроения, с которым лилась «Исповедь» сначала.
Именно эта противоречивость, неровность произведения заставляют перечитывать его ещё и ещё, отыскивая связующие все строфы звено. И оно находится: это натура поэта, такая же мятущаяся, проявляла здесь себя во всех ипостасях.
Трепетны и пронзительны его воспоминания именно тогда, когда вслед ему доносится чужая брань. Потому, быть может, он и любит свою скандальную славу. Ведь в глубине души он всё такой же деревенский парень с васильковыми глазами и ранимым сердцем. Его душа в крови от ударов ближних, как когда-то в детстве в крови было лицо. Он «нежно болен воспоминаньем детства» и сожалением о былой свежести и «половодье чувств». Эта память о прежней жизни в родно краю проявляется в характере образов его поэтических размышлений. Герой такой же хулиган, как и дождь, как ветер; разгульная тоска точит его глаза, словно синие листья червь. Деревня становится для него олицетворением прошлой, лучшей жизни и прибежищем, которым поэт не спешит воспользоваться:
Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Люди не способны ответить на его чувство, это чужой и хохочущий сброд, не понимающий души поэта, а потому всячески ему за это мстящий. Его знаменитый цилиндр не для того, чтобы производить впечатление на женщин: подобные желания кажутся ему просто глупыми. В цилиндре «удобней» давать овес кобыле, чтобы уменьшить грусть, таящуюся в сердце. Отчего же грустно поэту? Возможно, потому, что он одинок. Александр Блок писал об одиночестве:
Храню я к людям на безлюдье
Неразделенную любовь.
Резкое осуждение за свой цинизм и грубость обычно вызывают два стихотворения «Сыпь, тальянка» и «Пой же, пой, на проклятой гитаре». Позднее сам автор говорил, что не может от них отказаться, так как внутренне пережил все описанное в них. «Горькая отрава» стала частью жизни героя. В кабаке за рюмкой водки он цинично рассуждает о жизни, о России, о женщинах. Высокое чувство любви для него не существует, есть только горькая «правда земли», основной человеческий инстинкт.
И я сам, опустясь головою,
Заливаю глаза вином,
Чтоб не видеть в лицо роковое,
Чтоб подумать на миг об ином.
Поэт с болью осознает глубину своего падения. Чувство отвращения вызывает у него «пропащая гульба». За подчеркнутой грубостью и цинизмом скрывается (а ее нужно скрывать, ибо нет ничего больнее, чем когда в душу — грязными руками) сердце, открытое для любви и добра:
Что-то всеми навек утрачено.
Май мой синий! Июнь голубой!
Жизнь кажется лирическому герою загубленной. Он ощущает свою небывалую усталость и вновь возвращается мыслями к отчему дому, его благотворному свету. Но поэт понимает, что ему нет возврата в прошлое, что угасла «та нежная дрема». Герой, однако, чувствует, как оставляет его желание мучить себя:
Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Если черти в душе гнездились —
Значит, ангелы жили в ней.
Последний цикл «хулиганских» стихов — «Любовь хулигана». В прошлом разгульная жизнь. Любовь явилась как спасение. Ради любимой герой готов бросить омут кабаков. Он поет ей об уходящем хулиганстве. Пусть им досталась только осенняя усталость чувств, не стоит жалеть о том, что:
Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.
Так находит свой конец образ хулигана в творчестве Есенина. С радостью поэт отрекается «скандалить», с радостью ищет и обретает новые темы для своих стихов. Тому свидетельство красота его «Персидских мотивов». Этот сборник так и начинается с признания поэта о том, что его душу больше не гложет «пьяный бред». В «Письме к женщине» сам автор так представляет свое падение в омут разгула: в развороченном быте ему не удалось определиться в своем назначении, и он предпочел «сгореть в угаре пьяном». Теперь же все не так. Он стал не тем, чем некогда был. И это последнее слово в есенинской исповеди «хулигана».
Литература:
- Есенин С. А. Собрание сочинений в 6-ти тт. — М.: Худож. лит., 1978.
- Пяткин С. Н. Поэтика «простого слова» в лирике С. А. Есенина 1924–25 гг. // Современное есениноведение. 2013. № 26. С. 13–17.
1
