ХХ век — столь короткий для истории временной промежуток стал для человечества великой эпохой всякого рода коренных изменений. В это время произошло столько значимых событий, что привело к радикальной смене культурной парадигмы. Социальные катаклизмы и научно- технические революции ХХ века сформировали совершенно беспрецедентную социокультурную среду, где менялись политические режимы, культурные коды, общественно — ценностные доминанты. Все эти трансформации не могли ни изменить язык, на котором мы говорим, так как в языке откристаллизовались многочисленные процессы, произошедшие в культуре. Невозможно отрицать тот факт, что социальные трансформации оказывают влияние на язык, но было бы нелепо не замечать того, что являясь автономной системой, язык выступает как мощный инструмент социального воздействия. Опасно абстрагироваться от того факта, что язык тесно связан с социальной и культурной историей, что особенно ярко проявляется в переломные эпохи, во время революционных изменений и ломки сознания.
Именно на сломе социально-культурных эпох наиболее ярко проступают те функции языка, которые позиционируют его как средство социального доминирования и понуждения. Революции всякого рода генерируют языковые инновации, осуществляющие дискредитацию старого миропорядка через обесценение прежнего лингвистического капитала. В результате этих процессов формируется тот особый язык, который с легкой руки Дж. Оруэлла стали называть «новоязом», определяя этим термином те изменения в языке, которые сформировались в тоталитарных обществах. Взяв за образец языковую систему гитлеровской Германии и Советской России, Оруэлл проиллюстрировал, как изменения в языке позволяют дискредитировать общечеловеческие ценности. Крах тоталитарных обществ с их языками манипулирования и ведения информационных войн не лишил эту проблему актуальности, ибо и либеральные системы не брезгуют конструированием языка власти, «новояза», под которым мы будем подразумевать все те языковые трансформации, целью которых является манипулирование массовым сознанием и понуждение к выполнению определенных действий. Поэтому актуальность проблемы формирования языков власти не исчезает вместе с исчезновением тоталитаризма, ибо общество потребления, информационная революция, информационные войны создают новые типы «новояза», влияющего на особенности нашего мышления и поведения.
Ведь язык не только зеркало социокультурных изменений, но еще и форма структурирования и организации мышления, что, в конечном счете, позволяет превращать его в средство социального доминирования. Опираясь на гипотезу лингвистической относительности, сформулированную Э. Сепиром и Б. Уорфом, можно утверждать, что язык не только средство выражения мыслей, но, главным образом, форма, определяющая образ наших мыслей [3, с.174]. И хотя эта гипотеза не разделяется всеми лингвистами, все же можно утверждать, что язык во многом обусловливает способ мышления говорящего на нем народа.
Поэтому пристальное внимание привлекают все изменения в языке, так как они не могут ни влиять на наше сознание, и, в конечном счете, поведение. Будут ли эти изменения ценностно-нейтральными для общественного сознания, или станут теми структурами, которые определят способы воздействия на человека и его поведение, а главное, возможность манипулировать им.
Начало ХХ века российской истории — время безжалостной ломки устоев прежней жизни, что не могло ни отразиться в языке и не могло ни сформировать новый язык. В результате движения различных слоев населения, каждый их которых стремился в своей речи выразить отношение к происходящим событиям, возникает обширное речевое поле, в котором рождается «новый язык», формирующий новые особенности лексики, синтаксиса, словообразования. И хотя этот «новояз» должен был соответствовать потребностям советской и партийной среды, принципы его образования становятся универсальными для любого языка манипулирования.
Слова утрачивают былую сущность, нагружаются дополнительными смыслами, где оттенки значения обретают резко негативный или позитивный характер. Так, слова «буржуазный», «капиталист» наделяются однозначными уничижительными коннотациями, а «пролетарий», «трудящийся» исключительно положительными. Фамильярность и грубость приравниваются к революционности, народности, что не остается без внимания как со стороны «вождей», которые считают своим долгом быть вульгарными и грубыми в своей речи, так и в молодежной среде, чья речь пестрит ненормативной лексикой.
В языке отражается и воспроизводится в сознании та опасность, в которой всегда находится революция, вынужденная обороняться от всех врагов, внутренних и внешних. Это делает язык военизированным, где присутствуют всегда понятия, заимствованные из речи военных. Речь обогащается словами «решительный бой», «последний бой», «кровавая борьба», «армия», «смотр», «присяга».
Большое влияние на формирование «новояза» оказал и уголовный жаргон. По мере формирования тоталитарных структур возникает официальный «новояз», где лексические формы призваны маскировать репрессивный характер политических структур. Но былая удаль революционного слова и ненормативность революционной речи уходит в прошлое, легитимацию получает только выхолощенный, выверенный правилами язык. Оппозицию официальному языку составляет уголовный жаргон, который в ходу, как в тоталитарный, так и в посттоталитарный период нашей истории.
Уголовный жаргон, в силу его имманентной оппозиционности к власти, показался наиболее адекватным для выражения этих настроений. Но использование его оказалось не таким уж безобидным для общества в целом, так как в этом языке отразилось искаженное миропонимание человека, лишенного свободы. Тюрьмы и лагеря, принимая кроме уголовных, политических заключенных, стали местом формирования особого языка власти, который внешне противостоял официальному языку, но по сути своей воспроизводил языковую картину мира несвободной страны.
Значимость человеческой личности в этой системе ценностей нивелируется. Важно только то, какое место индивид занимает в уголовной иерархии, является ли он авторитетом для других или нет. Лексическое поле в таком случае выстраивается как жестко иерархическое, где центральное место занимают оскорбительные прозвища и бранные слова.
Основная функция политического или уголовного новояза — это принуждение, всегда направленное сверху вниз, насилие, которое, в конечном счете, обеспечивает уверенность в собственной правоте и власти.
Распространение уголовного сленга в нашей стране формирует новую систему насилия в общественных взаимоотношениях, ведь этот язык отражает это насилие и влияет на психологию всех слоев населения от «верхов» до «низов», где мир строится не по закону, а по «понятиям».
Оппозиционность уголовного сленга устоявшемуся официозу оказалась мнимой. Оба языка власти выстраивали жесткую иерархию отношений, в которых человек был всего лишь «винтиком», «щепкой», о которой никто не сожалеет, ибо это необходимая жертва как государственной системы, так и уголовного сообщества. Постсоветский период стал мощным толчком для создания нового языка власти, чему способствовала глубокая ломка экономических и политических структур, провозглашенная курсом перестройки. Это время, когда печать перестала испытывать мощное давление идеологических структур государства, что и опьянило средства массовой информации вседозволенностью и ничем не ограниченной свободой. Но была и оборотная сторона этой свободы, которая заключалась в отсутствии всякого нормативного контроля над соблюдением правил языка, разрушении языковых норм. Этот демонстративный отказ должен был символизировать демократичность нового языка. Всякого рода революционные ломки не могут обойтись без ревизии языкового капитала, что мы и наблюдаем в перестроечный период. Язык этой эпохи экспрессивен, категоричен, но и как в любом «новоязе», отказ от официальной лексики должен был символизировать близость к народным чаяниям. СМИ пытались говорить неофициальным языком, порождая новый язык, не менее стремящийся манипулировать массовым сознанием, чем язык партийного официоза. Просторечие прорывалось на просторы журналов, газет, телевизионные экраны, не говоря уже о радио. Кино вообще отринуло всякую цензуру: ненормативная лексика стала знаком демократичности, в конечном счете, заменило представления о юморе и сатире. Стало почти дурным тоном не вставлять в юмористические тексты ненормативную лексику. Агрессивность уличного языка взрывала привычную пассивность гражданской жизни, что, в конце концов, создавало иллюзию либеральных перемен, новый язык соответствовал новому переломному времени. Без особого внимания осталось только то, что эта новая правдивость была всего лишь новой технологией манипулирования массовым сознанием, которое соскучилось по живому непосредственному общению.
Разрушение советской системы повлекло за собой очередную волну «новояза», на сей раз постсоветского. В центре постсоветского «новояза» оказался уголовный жаргон. Понять такое предпочтение не так уж и сложно, вспомнив «лихие девяностые». Нельзя сбрасывать со счетов и желание общества к свободе открытого выражения мыслей, желания выплеснуть чувства и жестко раскритиковать разрушенную систему, что потребовало «раскованности» речи, неологизмов, несвойственных нормам русского языка.
«Новояз» не является безобидным процессом естественного изменения языка, ибо он всегда язык несвободы не только в том отношении, что он несвободой порождается, но и сам порождает несвободу. Чтобы общество отказалось от привычных ценностей, необходимо изменить смысл привычных слов и выражений, придать им некий легитимный смысл. Только тогда страшное и опасное — «гробы» — превращаются в ценностно-нейтральную «транспортировочную ёмкость» или «Груз 200», бомбежки в «воздушную поддержку», оккупация в «демократическое наведение порядка». Слова утрачивают былую сущность, нагружаются дополнительными смыслами, не всегда понятнымитем, кто воспитывался в прежнем лексическом поле, ведь смысл привычных слов изменился. Не всегда можно за словосочетанием «нет политической воли» разглядеть простое отсутствие желания что-то делать, за неясным понятием «статусная рента» разглядеть банальные взятки, за «оптимизацией» сокращение кадров, а за «освоением бюджетных средств» обычное воровство.«Левые» и «правые», «консерваторы» и «реформаторы», «демократы» и «либералы» — термины, утратившие свою ценностную наполненность, превратившиеся в клише с неясным смыслом и даже употребляющиеся как ругательные.
В 70-х годах ХХ века Маршалл Маклуэн отмечал, что война уже идет, истинно тотальная война, война посредством информации. Ее незаметно ведут электронные средства коммуникации — это постоянная и жестокая война, в ней участвуют буквально все. Но язык мирного времени не подходит для войн, в том числе и информационных [2]. Война требует особого языка — «новояза». М.Маклюэн придавал особое значение роли информации в общественном управлении и управлении общественным мнением и неоднократно отмечал, что массовые коммуникации играют важнейшую роль в формировании государственной идеологии, а она во многом строится по принципам «новояза», который особенно эффективно формирует общественное сознание.
Появление новых информационных технологий произвело в обществе поистине революционные изменения, что не замедлило сказаться в языке. Эти языковые изменения оказались столь масштабны и глобальны, что лингвисты заговорили о возникновении сетевого, или же электронного языка. Но если первоначально язык Всемирной паутины был языком узкой группы специалистов, то теперь он вышел за пределы научного сообщества и стал достоянием массового человека, который овладев компьютером, внес все особенности своего сознания в этот виртуальный мир. Современные сетевые структуры активно формируют массовое сознание и массового человека [4, с. 101]. Любая революция, в том числе и информационная, не может не отказываться от прежнего миропорядка, что делает ее генератором языковых инноваций, которые подвергают сомнению старый лингвистический опыт.
В свете сказанного, следует более внимательно отнестись к тем изменениям в языке, которые осуществляются в пространстве Интернета. Неоднородность, открытость языка Интернета, отсутствие строгой кодификации, отсутствие всяких правил языка Всемирной паутины, казалось бы, не позволяют причислить язык социальных сетей к языку манипулирования, к «новоязу». Однако, это всего лишь внешнее несоответствие. Сразу бросается в глаза пренебрежение языковым стандартом, где размываются границы между стандартным и девиантным, что не может ни способствовать размыванию общественных норм и правил. Легализация субкультурных элементов свидетельствует о разрыве со всей прежней культурой с ее ценностями, дискредитации всего того, что можно выразить литературным языком. «То, что раньше существовало в качестве окказиональных (нередко субстандартных) вариантов и маргинальных явлений, теперь становится чертами доминантной языковой деятельности» [1, с.196]. Язык интернет-пространства порождает новые формы сокращения, ничего не говорящие тому, кто находится вне данного дискурса. Новый язык интернета с его грамматическими ошибками и нарочито подчеркнутой простотой — плодотворное поле для формирования «новояза», под которым мы подразумеваем те приемы и методы, которые преднамеренно и массово используются для воздействия на сознание человека. Эра Интернета не изменила принципов манипуляции сознанием, скорее генерировала дополнительные средства этой манипуляции. Но если прежде массовый человек был по преимуществу потребителем, то теперь он и тот, кто воспроизводит свою псевдо — индивидуальность в безбрежном киберпространстве. Откровенная клевета, распространение непроверенных слухов, коллажи дискредитирующего содержания позволяют манипулировать общественным сознанием.
«Новояз», будучи той языковой системой, которая позволяет манипулировать общественным сознанием, не исчезает вместе с тоталитарными режимами, продолжая существовать в либеральных обществах, которые не могут отказаться от влияния на общественное сознание с помощью языковых конструкций, определяемых как «новояз».
Литература:
- Живов В. М. Язык и революция: Размышления над старой книгой А. М. Селищева «Язык революционной эпохи» и над процессами, которые Селищев не успел описать // Отечественные записки. — 2005. — № 2.
- Могилевская Г. И. Информационная война в социальных сетях// Молодой ученый. — 2015. — № 15. — С. 650–654.
- Уорф Б. Л. Отношение норм поведения и мышления к языку [Текст] // Новое в зарубежной лингвистике. — М., 1960. — Вып. 1
- Могилевская Г. И. Социальные сети как актуальное поле самопрезентации массового человека // Составляющие научно-технического прогресса: Материалы 8-й Междунар. заоч. науч.-практ. конф., 29–30 апреля 2012 г. — Тамбов, 2012. —С. 101.
